В просторном кабинете за большим столом, на котором можно было бы прогуляться и покурить, но почему-то никто этого не делал, им даже в голову не приходило, сидел скучный пижамно-брючный бесполосочный и неклеточный гражданин в плохо сшитом костюме. Сверкая лысиной — хоть что-то у него сверкало — как голой коленкой или другой частью тела, он записывал имена: из одного списка вычёркивал, в другой вписывал. Однообразно ему было — это уж наверняка, но он не замечал скуки, даже скучищи, которая, как облако, сгустилась вокруг него, он этим дышал, не без удовольствия смешивая вязкую субстанцию с сигаретным дымом в перерывах между списками. А те лежали перед человека-коленкой строго перпендикулярно столу, горизонтально папкам, на которых были наклеены бирки. Нудное занятие коленки граничило по неохватности с жизнеспособностью сорняка или живучестью кошки — он просматривал списки имён гомосексуалистов СССР (они значились под грифом «Изменники родины»), высланных, высылаемых, ещё не расстрелянных или только на примете, чтобы выписать их себе, а оттуда, сверяясь с требованиями, выбрать одно только имя в блокнот, а затем в приказ. Отдельный и даже неожиданный, если что-то может быть неожиданным для кабинетно-коридорной страны, приказ об официальном близком друге для советского разведчика в отставке Гая Бёрджесса, чёрт его разберёт, как там по отчеству этого англичанина. Вот так.
Коленка сверяется с требованиями. Там третьим пунктом крупно и разборчиво: «Ценит артистичность. Друг должен играть на музыкальном инструменте» — и, не вздохнув, не поморщившись, что было бы уместно при такого рода работе, коленка вычёркивает из списка минуту назад вписанное туда имя. Не играет потому что.