Фикшн, конечно, всё наверняка не так было.
Женщины Филби
Каждая из них воплотила в себе эпоху его взглядов, взросления, развития. Кто помнит их имена? Кембридж, Австрия, Америка, СССР — этих имён достаточно для понимания сути. Женщины Филби — иллюстрации страниц его мемуаров. Каждая безупречна как иллюстрация, определённа и целенаправленна. Пронумерована для картотеки — первая, вторая, третья, далее следуют номера страниц. Последняя, позднейшая эпоха — это зрелость и, наконец, открытость. Они много говорят с последней женой. Она слушает не дыша. Его манерные гласные, его игра, его любовь сливаются для неё в один задержанный вдох обожания. Она любит его, она его боготворит. Кто помнит её национальность? Она его советская жена. Она носит на себе красный флаг как платье. Серп и молот приходятся как раз на межножье. Грудь красная. Её лицо — воплощение идеи, её постель — апофеоз его верности. Он ей никогда не изменит. Он был верен ей всю жизнь. Советская жена — настоящее время, Progressive в рамке из Present Simple и редкое I've never been. Последняя женщина Филби утверждает его статус-кво как разведчика и героя Советского Союза, анфас на марке.
Но в Британии его первые из брошенных, те, что живы, назло запомнят его среди друзей, половина из которых открыто вела ту жизнь, что даже на Чайковского и Леонардо наводит тень грязного белья. Но что ему до памяти неотредактированной первой версии? Для потомков нужна недвусмысленность содержания, а также яркие иллюстрации — и друзья становятся лёгкими тенями за плотными шторами холостяцкой кембриджской комнаты Кима.
Женщины были для Филби всем в его мемуарах.
Живопись Бланта
Истинную, незыблемую, не испачканную никакими «анти» утопию можно найти только в искусстве. Она там, на страницах фантазии Томаса Мора, нетронутая, нелепая, несовместимая с жизнью гармония. Кто оспорит, что эллины боготворили красоту мужского тела, что Никола Пуссена сжигал истинный огонь вакханалий, что Нижинский воплотил в своём фавне всю грозную эротику французского символизма, что Свобода на баррикадах перехватывает дух своей грубой страстностью, что готические башни замков и церквей Британии застыли в неистовстве молитвы агонизирующего чумного старого мира. Равновеликое и едва ли не тождественное изначальному акту творения, искусство учит смешного маленького живого горячего мимолётного человека слушать симфонию вечности. С верхушки Святого Павла все люди пылают, прекрасны и счастливы как ангелы, светлячки или языки пламени, как искры сердца. Но вот только там холодно, на верхушке Святого Павла, а самое яркое пламя погасло двадцать лет назад. Гай — masculine gender
Эй! Какое сегодня число? Слышите? Какое число? Дата? Дата! Это же простое слово, оно всем понятно, всякому цивилизованному человеку. Но это не про вас, да? Не про вас, вы не разговариваете ни на одном из языков европейской цивилизации. Вы... И тут все слова вылетают из головы, все понятия смешиваются, все образы путаются. И вместо многолюдной улицы азиатского города под именем Москва он видит готические башни и каменный мост над рекой.
Но ненадолго: кто-то проходит мимо. Их много таких, высоких, широкоплечих, не тех, чужих, но разве ему когда-нибудь было важно — свой или чужой, если красив? Когда-то не было. Готические башни и светлые волосы означают мягкость и только видимую неприступность. Этот бред годится только для Англии. Здесь всё иначе. Язык Шекспира и Элиот, на котором он говорит сам с собой (раньше в минуты пьяного бреда, теперь всё время — так создаётся атмосфера беседы), для них бессмысленный набор звуков. Их же плавное наречие, безэмоциональный поток, их система вербальных и невербальных знаков ему недоступна. Впрочем, одно слово он выучил — полезное «налейка» спасало и согревало, потому что в московских подворотнях было холоднее, чем на верхушке Святого Павла. «Налейка» — то ли фамилия, то ли имя, то ли просто восклицание жаждущих земных благ действовало безотказно на таких же как он, бездомных, безъязыких, растёкшихся чёрной грязью от потушенной слюной сигареты на московском асфальте, способных только мычать нечленораздельно: Эй! Какое сегодня число? Проклятье, вы все глухие.
Пример Дональда
С женщинами у него сложилось хуже, чем с политикой, хотя ненамного. Жена ему изменила раньше, чем раскрыли его службу Советскому Союзу, если это была её первая измена, в чём можно было сомневаться. Или закрыть на это глаза.
У каждого обязательно найдётся то, что проходит с ним через всю жизнь, не отпускает, сколько бы ни взрослел, ни менялся. Для других Дональд называл это мотивами, лейтмотивами, темами, как в музыке: например, Ким Филби и коммунизм, Энтони Блант — искусство, Гай Бёрджесс и его безумие. Для своего мотива Дональд подобрал другое название — дилемма. Ещё в десять или одиннадцать в отцовском кресле с книгой на коленях он выяснил определение этого слова. И по привычке стал подбирать близкие и понятные примеры из собственной жизни, чтобы запомнить получше. Может быть оттого, что он только приблизительно и крайне неточно понял слово, а объяснить было некому, но примеров оказалось чересчур много. Даже засыпая, он в тот вечер всё думал и думал, что бы ещё подобрать, и в ход шло всё — от разбитой в библиотеке вазы до неудачного перевода латыни, от жёсткого воротника до необходимости уезжать из города в деревню на летние каникулы. Он подбирал и подбирал, ему даже снились красные горячие стены вокруг, и было душно.
Позже, уже не в восемнадцать, и не в тридцать, когда он жил в Москве, а жена снова изменяла ему, он пришёл к выводу, что все его дилеммы как русская матрёшка — одна в другую — складываются в ту, первую, изначальную, выведенную в качестве примера в отцовском кресле. Всё дело было в том, что Дональд так и не понял, как можно ненавидеть и любить одновременно. Так сильно ненавидеть всё, что в себе воплощал, во что верил он, отец, как и любить его самого, очищенного от того, что было его мотивом, его безумием, его искусством, его идеологией. Дональд так и не понял, почему нельзя просто любить человека, не снимая с него мерку на будущий гроб. Тогда Дональд и решил, что все остальные неудачи в его жизни не имеют значения, поскольку являются только следствиями дилеммы.